Праздник Успения Божией Матери. В этот день умерла Богородица. Человек умер, скончался, почил. Положен траур и дни скорби. Но разве это грустный праздник? Вовсе нет.

Успение – летняя Пасха, праздник тихой радости, кроткого веселья, тишины неизглаголанной. Пасха Богородичная. Пасха в сиянии живой небесной лазури. Только на Успение эта радость особенная. Если на Пасху всё пронизано неким «здоровым неистовством», то праздник Божией Матери как-то исключительно тих и мирен, это радость тишины и умиротворения. Свет Успения успокаивает, убаюкивает.

А какой удивительный образ – икона Успения Богородицы! В центре – на смертном одре – Матерь Божия, вокруг – апостолы, чудесно призванные «от конец земли», а над телом Богоматери – Христос в таинственной и царственной синеве – властно разорвал время и потеснил пространство – оно будто отслоилось, опало вокруг фигуры Спасителя.

Время осело, отступило. И оттуда, из вечного сияния славы и торжества Жизни выглядывают любопытные ангелы, неожиданно из Царства Вечности сделавшись свидетелями события во времени.

Найдется ли художник с глазами, привычными к царственной лазури вечности, изограф, что посмеет передать то, что увидел бесплотный дух – ангел, глядящий оттуда – из Царства Божия, из-за спины Христа? Вот он привстал на цыпочках и – перехватило вдруг дыхание от увиденного! – как время прорвалось в вечность, и вечность пролилась во время – водопад, обернувшийся вспять, упавший вверх всей своей мощью.

У ангелов широко распахнуты глаза: ангел – весь зрение, он сам – воплощенное изумление, зрячий крик восторга, летающее ликование. В рамке опавшего времени, в сиянии славы Небесного Владыки – апостолы, скромный одр с телом Богоматери, а по ту сторону одра – я, завлеченный иконным пространством, – мне не скрыться от зоркого херувима!

Но ему оттуда, из-за спины Христа, совсем не видно то, что заставляет меня – всего лишь человека, захваченного чудом иконы, умолкнуть, молиться без слов и прошений – просто благодарить.

Над телом почившей Матери стоит Божественный Сын и в Своих руках держит душу Пречистой Девы – и эти нежные руки, и душа в детских пеленочках – в самом центре иконы. Принимает ли Он душу, оставившую тело, посылает ли Он сотворенный дух в тело еще не родившейся Матери, держит ли Он в Своих чутких объятиях душу Той, что сейчас бежит с Ним в Египет, ищет по знойному Иерусалиму пропавшего отрока, кротко стоит у Креста? Ведь это – вечность, в ней – всё, в ней – все! И – печать на уста! Но – ребенок на руках у Бога! – самый важный образ, самый утешительный знак: дар Успения – руки Бога, бережно держащие человеческую душу.

Икона Успения – это икона рая как он есть. Душа на руках Бога – это и есть рай, потому что руки Отца – самое безопасное место во вселенной – руки любящие, руки, знающие меня так хорошо, как может знать Творец и Мастер.

Спросите мудрого пророка Исаию. Он знает множество тайн. Вот он кричит к Богу: Господи, Ты – Отец наш; мы – глина, а Ты – образователь наш, и все мы – дело руки Твоей (Ис. 64:8). И так просто на английском: You are our Father; we the clay and you our potter.

Очень утешительно слышать, как Бога называют Поттером, нашим великим и любящим Гончаром. Кто вылепил эти щечки, этот смешной нос, эти уши, как у слоненка – Боже мой, я смотрю на себя в зеркало и волнуюсь оттого, что вот это лицо, эти плечи, эти руки – всё мое тело помнит тепло Твоих рук. Всякую косточку моего тела Ты знаешь: на каждой – печать Твоего прикосновения.

Какое оно чудное – мое тело! Мне всегда нравилось рисовать самое красивое – лица и руки, но руку человека так трудно изобразить – целых пять пальцев! – и такие смешные, и такие красивые. И зачем нам так много пальцев?

Ладошки малышей, эти розовые будто смеющиеся пальчики, крепкие, как из бронзы, руки юношей, спокойные трудолюбивые руки мужчин и святые руки матерей, руки, умеющие сочувствовать.

Руки – продолжение глаз, они умеют плакать рядом с несчастным, они разговаривают, и – Боже мой! – как много они умеют помнить. И эти руки Ты лепил сам – каждому свою ладошку – неповторимую, которая есть только у меня. Ты возился с каждым. Но эта глина замешана на Твоих, Боже, слезах.

Душа может очерстветь, покрыться коркой бесчувствия, сердце не отзывается жалостью, ум ожесточится, а тело, это грубое тело, этот нерасторопный слуга – он помнит Тебя, Твои заботливые пальцы – кожа хранит отпечатки Твоих прикосновений, решительных мазков – отошел на шаг, посмотрел снизу, подмигнул, улыбнулся, убрал лишнее, поправил и снова отступил, повернул к свету – этому Художнику нравилось возиться со мной, Он не боялся вымазаться в меня – я точно знаю, я как-то помню Его кропотливую работу – кожей помню.

Но увядает тело, стынет мир, гаснет его огонь – из меня вытекает моя жизнь. Смерть – это не деликатная старуха, а дерзкий и уверенный вышибала, и он однажды выбьет меня из этого уютного и родного потока. Я вывалюсь из этого мира, выскользну из бытия.

Мне очень страшно, но я полечу. Стану падать. Вниз или вверх? «Падать вверх не так уж больно»? Как навязчивый и родной страх в памяти от детских болезней: падаешь вниз стремительно и долго, и никак не можешь упасть совсем, окончательно, и жутко так, что съеживаешься весь, заставляя себя проснуться, вернуться в явь, пусть темную и больную, но с притяжением и твердой почвой без раздвигающихся стен и бездонных колодцев. Но я знаю, что падаю не один. Всё – летит – стремительно и боязливо, предчувствуя, тревожно припоминая, что летит на свет, летит к теплу, к теплу Твоих рук, Господи.

Все падают поблекшие листы,
Как будто в далях неба – увяданье;
И в этом их паденье – жест прощанья.
И вечерами падает в молчанье
Наш шар земной из звездной высоты.
Всё падает. Тот лист невдалеке.
Твоя рука. Ты сам. Без исключенья.
Но есть Один, Он держит все паденья
С безмерной нежностью в Своей руке [1].

Страшно падать. Жутко отпускать в это падение любимых. Но – Богу можно доверять. Кому же еще, как не Ему? Он подхватит меня там – с той стороны, откуда выглядывают глазастые херувимы, где есть крылатый лев и мудрый летающий вол, исполненные очей и неутолимого изумления. Пусть глядят. Они такие славные! Я свалюсь в самые добрые на свете руки. Длинный, пугающий полет.

– Страшно?

– Нет слов.

– Просто попросись на ручки.